Что значит приснопоминаемый в церковной записке
- Жанр 362
- Авторы 289 225
- Книги 697 293
- Серия 26 670
- Пользователи 612 783
Николай Голубов выслушал все мои мелочные рассуждения, выслушал: он кивал и кивал с удовольствием. Это было очень близко к приказу генерала Казанцева.
Но не только кавказские чиновники были заняты своими делами.
Клювы голубей тоже полны.
А как же старая кубанская «школа», которую сегодня чествуют в Москве? И бывший председатель Госплана СССР, мудрый и умный Байбаков, бравый генерал Варенников, бывший армавирец, бывший коленовский Разумовский, не были сломлены политическими ветрами…
И вот, вслед за одиноким волком из Ориадненского Предгорья по Звенигороду с печальным воем спустился ласковый лис из станицы Кубанской степной, и боевой камышовый кот из Приазовского лимана… К кому он должен прислушиваться; кому он может доверять?
И многоопытный Николай Яковлевич, не избежавший жестоких бурь прошлого века, вынужден довольствоваться скромной подборкой информации, которую с радостью передает ему его молодой соотечественник, и трезвым размышлением над ней. В конце концов.
Обо всем этом уже думалось, когда сидел за компьютером и набирал печальный список любимых имен, за которым вскоре последовали синодики ближайшего окружения Пушкина. И сейчас, внезапно, я начал понимать, что провожу гораздо больше времени, думая о них, как в тихих беседах с ними, чем общаясь с живыми людьми.
Я вспомнил своего хорошего друга Сашу Прыченко, тоже одного из учеников Александра Ивановича Смелдова и его молодого коллегу из Новосибирска. ИТОГО: Как мы богаты и как мы бесчестны. Я вспомнил Геннадия Заволокина, общего друга Саши. Он обнял меня после того, как я выступил с речью о нем на концерте в Новокузнецке во время моего последнего визита. Геннадий Дмитриевич не поэт!
Но вот он пришел: брат мой, что все это говорит о жителях Кубани и Новосибирска? А где находится ваша творческая родина, Кузбасс, рядом с Новосибирском? И одно привело к другому. Через три дня после получения Сталинской премии за «Землю Кузнецкую» наш незабвенный Никитич, больной Саня Волошин, приехал на Казанский вокзал из своей гостиницы в столичной «Москве». Он щедро предлагал еду и напитки простым людям в Москве во всех маленьких кабачках на улице — мы же не сибиряки. Но Александра Никитича прижали: на фронте, вступая в партию, он скрывал, что он не просто «сын священника». А Александр Никитич пил до самой смерти: он уже был один.
А Женька Блавлев? Поэт Евгений Вравлев, бывший тюремщик, а после войны — бывший заключенный, прославился тем, что создал и возглавил писательскую организацию, ставшую знаменитой в Кузбассе, или тем, что убил ножом дикого медведя на таежной тропе. И Виталий Михайлович Лехлов, всегда сидевший у открытого окна на шумной кемеровской улице, мирный, всегда добрый и грустный, инвалид безжизненных ног: он первым написал достойную книгу о богатстве Кузнецкого, об открытии Михаила Волкова. … А гусар и барыга Геннадий Модестович Молостнов в 1960-е годы написал мне в своей книге: «Я не поклонник Кузнецких». Ну не могу я не отдать должное полковнику внешней разведки, аналитику и, в конце концов, провидцу, который всю войну провел в США… Действительно, в то время полковник быстро «ушел», и он не мог не добавить: «Пишите, как я пишу». Наши грехи. Как же мы можем этого хотеть — при расчетливом неповиновении?!
Далее братья Ваниковы шли в порядке очередности: в хорошие дни — младший и почти бессменный директор книжного издательства, отец и биоборец, в плохие — Виталий, «черт-калека», и ординарец Николай Васильевич Ваников. Столица издания знаменитой книги Ирвинга Стоуна, «Моряк в седле» Джека Лондона, «Последний на всю жизнь» Ван Гога, и прекрасный переводчик.
Было и радостно, и грустно думать, что его высокоинтеллектуальное творчество, выражаясь старым кузнецким языком, было взращено и сибирским Ламсоном, или Кировздой, которого я привез от брата Вики…
А стихи прекрасного кемеровского поэта Игоря Киселева отдают дань уважения любой столице. И Толя Соболев, который в тот же день в 1964 году принимал нас в Союз писателей, а я по сравнению с ним был щенком… Слуге Божьему Анатолию удалось захватить войну. Он был водолазом и позже написал книгу «Подавленная правда». Не случайно он подружился с Виктором Петровичем Астафьевым и Василием Биковым… А Гена Емельянов, наш общий учитель Геннаша, который явно не лох, как многие думают, обманул меня в газете Запсиба и переписал первый военный «опыт» Толи… Я как раз думал, как здорово, что в конце жизни вместе с великим прозаиком Анатолием Ябловым я пытался затащить Геннадия Арсентьевича в Спасо-Преображенский храм в Старо-Кузнецке. Мы окрестили его почти насильно, вместе с никому не нужным писателем из страны, где он нас не держал, и поэтом Любой Никоновой, которая может продемонстрировать не хуже сибиряка… Это считается?
И вновь он обратил свой «духовный взор» на родную Кубань и написал на своем памятнике двум смертельным врагам: Владимиру Алексеевичу Монастыреву, стойкому крестьянину, служившему во время войны в пластунском казачьем «отделе»… Бульдог — боксер с подбородком: «Ты говоришь — Позениан. А как я почти в одиночку уложил Григория на его диван — это надо у Василия Михайловича спросить!
… А Толя Знаменский, Анатолий Дмитриевич: во время войны отслужил срок в ‘Ухтпечлаге’ и, еще не зная того, работал в бригаде сына командира Миронова. Документация — я очень боялся, что цензура его не пропустит! — роман «Красные дни», …… Триа, Триа. Может быть, отсюда и пошло чрезмерное уважение к фронтовику Астафьеву, который в коротком письме недоброжелательно отозвался о вас, или к артиллеристу Бондареву, из лагеря…
В столовой в Переделкино, извинившись, я сел за стол с Трифоновым, разложил фотографии, и минут пять, потому что еще не простудился от романа «Старик», я говорил о нем Юрию Валентиновичу, а он один копал и копал, и думал, и думал…
Спасибо вам за все, а также Монастыреву.
Роман «Пехота, не пыли!». с Маркосянцем Сергеем, бывшим офицером разведки, который написал эту книгу. (который насмехался и кричал, что «верхи» обгоняют «пехоту» в непролазной казачьей грязи), говорил однажды тихой осенью, идя по главной дороге, Красной дороге, и вдруг покаялся:.
-Не дай Бог: мы с другом зашли слишком далеко и очнулись где-то в пригороде: я лежал на спине под колючей проволокой. Более того — уже под автоматическим контролем: я оторвал руки и пополз по бетону… Я очнулся в кабине истребителя… Военный аэродром, можете себе представить? Охранники вытащили меня оттуда… Письма в областной комитет и т.д… Можете себе представить?
Они страдали: война … А мы?
Я опубликовал свой рассказ о Павле Мелехине, профессоре Литературного института имени Бориса Леонова и старом шутнике, который мылся со мной в банях Астрахани, среди прочих анекдотов. Помогите себе — мы все это делаем! — «Борлеон», к сожалению, несправедливо подытожил многие вещи. Это касается и того, что говорят о несчастном Паше в Москве. Это правда — я знал его лучше, чем некоторые другие, и «не потому, что он приезжал ко мне в Кузнецк, где я работал»… Он был редактором отдела поэзии журнала «Unost» и жил в этом районе более трех лет. Он был усердным работником, но пил так же усердно, как и писал статьи. А если бы мне пришлось рассказывать о самом Паше, я бы вспомнил: Ваня Ежиков, тоже «литературный партнер» и друг Мелехина («по этому делу», можно сказать), каждое утро появлялся в редакции, черноглазый Наша пенсия в Металлургстрое. ‘Ты, Ваня, регулярно готовишь?’ -спросил я его однажды. ‘Да, почти!’ — Простой Иван согласился. — ‘Каждый вечер я переносил Пашку из чулана к себе и укладывал спать, но каждый вечер он поднимал ногу и бил меня ботинком!’
